Но самое интересное касалось триффидов. Они потеряли к нам всякий интерес. Как завороженные, один за другим, обращали подсолнухи к балкону, будто прислушивались. Вот один робко стукнул в ответ, другой, третий — будто пытались возразить. Но треск шарманки звучал безапелляционно. И триффиды смирились. Они текли к балкону, огибая нас с Вероникой (она все еще держала пистолет у моего затылка). Новые и новые волны подсолнухов двигались в направлении звука. Неисчислимые множества…

— Ты готова, любовь моя? — воскликнул Джеронимо.

— Да, мой прекрасный принц! — Так мы впервые услышали тонкий и забавный голос Мышонка.

— Тогда давай. Во имя фотосинтеза!

Мышонок брякнула на перила толстую пластиковую трубу, соединенную с бочкой гофрированным шлангом. Потянулась ногой и носком туфли нажала что-то на самой бочке.

Белая струя вырвалась из трубы. Мышонок направляла ее в потолок, под самые лампы, похожая на маленькую пожарницу.

— «А поутру, — голосил Джеронимо, — лежала роса около стана. Роса поднялась, и вот, на поверхности пустыни нечто мелкое, круповидное, мелкое, как иней на земле»!

Струя рассыпалась в воздухе на крупные хлопья, которые медленно падали, кружась, как снежинки в рождественской сказке. И триффиды тянулись навстречу, приподнимались на корнях, простирали листья, задирали подсолнухи.

— Во имя Господа Бога всемогущего, что в благости своей заботится о каждой твари, земной и подземной, я даю вам хлеб ваш насущный! Славьте бога единого! Постучите в его честь!

И триффиды стучали, стучали загадочными отростками. Хлопья падали на листья и впитывались. Каждый благословленный этим касанием триффид вздрагивал и отходил от собравшихся на свободное место. Могучие корни вонзались в землю, и растение замирало. Поникал безвольно ядовитый отросток.

— Обалдеть, — вполголоса произнесла Вероника.

— Ты будешь стрелять? — поинтересовался я.

— Что? А, прости, нет, конечно.

Ствол исчез. Я с трудом набрал воздуху в стиснутую будто стальным обручем грудь и сказал:

— Ты не понимаешь, он ужалил меня…

Я почувствовал, что падаю, но самого падения уже не запомнил. Будто рухнул в океан тьмы. Прохладный такой, освежающий и нежный.

Но даже в черных небесах над черным океаном, волны которого меня баюкали, горели вместо звезд желтые цифры: 19:20:53. Последняя цифра все время менялась. Видимо, раз запустив эти воображаемые часы, я уже никогда от них не отделаюсь. Интересно, папа не будет возражать, если они расположатся прямо под надписью «Who cares?» В конце концов, я ведь имею право вносить коррективы в интерьер.

— Ты заткнешься или нет? — Громом прогремел голос Вероники. — Его триффид ужалил!

Я увидел ее саму — огромное изображение, во все небо. Согнувшись, она тащила… Хм… Наверное, меня. Значит, у меня открыты глаза? Странно.

Что-то говорит Джеронимо. Вероника бросает меня, поднимает пистолет.

— Слушай, братец, вынимай-ка свои гениальные мозги из жопы и делай чудеса! Потому что если он сейчас тут дуба врежет — у меня как раз две пули остается.

Все заслонила страдальческая рожа Джеронимо.

— Николас, — жалобно протянул он. — Эта престарелая грымза не хочет верить, что ты в норме. Я понимаю, что ты только-только получил дозу, но, может, хоть моргнешь, чтобы дать этой бестолочи понять, что умирать не собираешься?

Рядом с ним появилось обеспокоенное лицо Вероники. Не знаю уж, какие страшные ресурсы я задействовал, но, кажется, моргнуть получилось.

— Видишь? — посмотрел Джеронимо на сестру. — Он в порядке, потому что заранее принял антидот.

— Какой еще антидот? — недоумевала Вероника.

— Семечки. Пока ты орала на меня в лаборатории, он вышелушил из Фрэдди почти все семечки и, видимо, большинство сощелкал. А это — единственное противоядие, превращающее яд триффида в какой-то психотропный препарат. Кстати, раз уж его открыл я, имею право наименования. Препарат будет называться — «джероним». — Тут он растопырил пальцы, как новый русский с карикатуры, и, понизив голос, сказал:

— Ты под «джеронимом», Николас. Наслаждайся.

Я сразу поверил его словам, потому что в этот миг ко мне подплыла зеленая собака на красном катамаране. Такое и впрямь увидишь только под «джеронимом».

Рядом с Джеронимо вновь появилась обеспокоенная Вероника.

— Хочешь сказать, он оклемается? Как скоро?

— Точно сказать не могу, но ближайшие полчаса ему нужно концентрироваться на чем-то реальном, чтобы мозг не перепутал, куда оклемываться. Можешь сидеть рядом с ним, держать за руку и шептать на ушко нежности. Или, если тебе неудобно, могу я. Эй, Николас, давай выбирай: если хочешь, чтобы нежности шептала Вероника — моргни сто шестьдесят четыре раза. Если я — два раза. А если хочешь, чтобы Алена показала танец медсестрички — один раз.

Я сделал все, что мог, и даже больше.

— Поверить не могу! — закатила глаза Вероника и тут же исчезла.

— Отличный выбор, дружище! — щелкнул пальцами Джеронимо. — Поверь, шоу того стоит. Ну скажи, неужели наше путешествие так уж плохо? Когда ты в последний раз закидывался наркотой и смотрел стриптиз?

Джеронимо исчез, появилась улыбающаяся Мышонок в белом халате. Наклонилась надо мной, что-то делая сзади. Не то подушку подложила, не то еще что-то — в общем, ракурс поменялся.

Мышонок отступила к двери незнакомой комнаты и, коснувшись выключателя, приглушила свет. Заиграла музыка. Хором с солистом Мышонок пропела:

Потом она расстегнула верхнюю пуговку халата, и танец начался.

Снаружи орали. Это первое, что я понял, когда сознание начало постепенно возвращаться: снаружи немилосердно блажили как минимум человек пять, то хором, то по очереди. Разбирая поначалу отдельные слова, чуть позже — предложения, я более-менее сориентировался в происходящем. Двое — кажется, Седой и Русый — костерили Джеронимо, обещая ему за то, что он сделал, не только химическую кастрацию, но и четвертование, а потом — многократное клонирование и жестокое убийство всех клонов.

С другой стороны выступал Джеронимо. Неутомимый enfant terrible играл в защите и нападении, кажется, не прерываясь даже на дыхание. Когда говорили старцы, он декламировал стихи Библии, пел песни, рассказывал анекдоты, а как только оппоненты выдыхались, переходил в атаку и напоминал выставленные советом условия, ни одного из которых он не нарушил, а потому шли бы оба старца обниматься со своими подсолнухами.